Нельсон часто бывал подавлен и озабочен; я чувствовала: среди этой праздности его мучают угрызения совести, голос которой напоминает ему, что его место не здесь; в такие мгновения он вставал из-за стола, ссылаясь на необходимость дать какие-то распоряжения, и в раздумье удалялся один на верхнюю палубу. Однажды я последовала за ним и, приблизившись сзади, незамеченная, услышала, как он бормочет:

— Какой же я жалкий безумец! На самом деле мое судно больше похоже на лавку торговца сладостями, чем на корабль голубой эскадры!

Но тут моя рука обвилась вокруг его шеи, и он поплелся за мной на свое место, унылый и пристыженный тем, что его жалоба была услышана.

Приближалась пора карнавала, а поскольку от кардинала Руффо приходили все более ободряющие вести, при дворе дали несколько костюмированных балов. Нельсон, видимо томимый желанием забыться, придумал воспользоваться этим поводом, чтобы, переодевшись в маскарадные костюмы, мы могли побродить по улицам. Дважды или трижды мы предались этому безумству, пока случай, едва не повлекший за собой весьма прискорбные последствия, не излечил нас от него.

Однажды ночью, когда мы, переодетые, так блуждали по Палермо, Нельсон, по свойственной англичанам привычке слишком много выпивший после обеда, привел меня в один сомнительный дом, часто посещаемый офицерами английской эскадры. Ни один из них определенно не узнал нас, однако у боцмана и гардемарина, которые пьянствовали, сидя в уголке, возникли подозрения. Когда мы встали и вышли, они последовали за нами и видели, как мы вошли в посольский особняк. Почти в то же мгновение оттуда вышел король и, заметив двух приятелей, пребывавших в веселом расположении духа, пожелал узнать, что им здесь понадобилось. Боцман с грехом пополам мог объясняться по-итальянски и весьма позабавил короля, живописав ему наше приключение. За это Фердинанд пообещал, что его не забудет, и спросил, какая милость более всего пришлась бы ему по вкусу. Боцман отвечал, не переставая смеяться, что с самого своего рождения его заветной мечтой было сделаться знатным кавалером.

— Хорошо, — сказал король, — будь покоен, ты им станешь! Как тебя зовут, на каком корабле ты служишь?

Боцман отвечал, что его имя Джон Бэринг и он состоит в экипаже «Авангарда». При этом он напомнил королю о некоторых маленьких услугах, которые имел счастье оказывать ему по пути из Неаполя в Палермо.

— Верно, — кивнул король, — я помню!

— Хорошо! — заметил боцман, — а я уж было подумал, что ваше величество об этом забыли!

— Отчего же? — спросил Фердинанд.

— Потому, — объяснил боцман, расхрабрившись при виде благодушия короля, — что ни мне, ни моим товарищам из нашего экипажа ни разу не доводилось пить за здоровье вашего величества, платя за вино монетами с каким-либо иным изображением, кроме профиля нашего доброго государя Георга Третьего.

Король прикусил губу.

— Ну что ж, — заявил он, — завтра ты будешь пить за мое здоровье за деньги с моим профилем, а твои друзья выпьют за тебя и будут называть тебя кавалером.

Поскольку король был весьма болтлив, он тотчас поспешил к королеве и рассказал ей всю историю: как я, переодетая, бродила по улицам с Нельсоном, как зашла с ним в дом, для которого он нашел определение более впечатляющее, нежели просто «сомнительный», и, наконец, как ему встретился английский боцман и тот так его позабавил, что он обещал сделать его кавалером Константиновского ордена Святого Георгия.

Затем, в тот же вечер, он собственноручно написал приказ, чтобы завтра утром князь Лудзи, министр финансов, отправил команде «Авангарда» тысячу триста унций золота в знак благодарности.

Князь Лудзи должен был сообщить об этом решении адмиралу Нельсону, в то же время предупредив, что его величество произвел боцмана Джона Бэринга в кавалеры Константиновского ордена Святого Георгия в награду за услуги, что тот ему оказывал во время плавания.

К несчастью для бедняги-боцмана, король, как я уже говорила, все рассказал королеве, а королева — мне, посоветовав впредь быть осмотрительнее, имея в виду, что меня узнали и за мной следили.

При первой же встрече с Нельсоном я в свою очередь объяснила ему, что произошло. В первом порыве гнева он просто-напросто заявил, что велит повесить Джона Бэринга. Не знаю, имел ли он на это законное право, но, считая себя на своем корабле не менее чем абсолютным монархом, он, разумеется, поступил бы как сказал.

Я так его умоляла этого не делать, что он ограничился лишь одним — прогнал нескромного боцмана, и я сожалею, что не сумела добиться для него полного прощения.

А дела в Калабрии между тем шли все лучше. Как я упоминала ранее, пришло известие, что кардинал захватил Монтелеоне, а потом взял Катандзаро и Кротоне, которые войска санфедистов разграбили и сожгли.

Новости, приходившие из Неаполя, были не менее благоприятны для дела короля.

Шампионне впал в немилость за то, что попытался воспротивиться бесчинствам, творимым Директорией, и вместо него главнокомандующим был назначен Макдональд.

Едва Макдональд успел занять эту должность, как неудачи, преследующие французскую армию в Северной Италии, вынудили его отступить. Суворов со своими пятьюдесятью тысячами русских явился, наконец, и император решил, что настало время принять участие в войне. Французское войско, лишенное своих лучших солдат, застрявших в Египте, и лучшего генерала, запертого там вместе с ними, было разбито под Маньяно, отступило с берегов Минчо, между тем как Суворов, назначенный верховным главнокомандующим австро-русской армии, вошел в Верону и завладел Брешией.

Макдональд, получив приказ присоединиться к основным силам французской армии, отступавшей по всему фронту, 3 мая покинул Неаполь, оставив в форте Сант’Эльмо только гарнизон в полтысячи солдат.

Весть об уходе противника из Неаполя достигла Палермо 9 мая.

Но не успели мы предаться ликованию по этому поводу, как пришло новое известие, ставшее как бы противовесом тому, что мы только что получили.

Двенадцатого мая прибыл бриг «Надежда» с сообщением, что французская флотилия в Бресте, которую мы считали блокированной, обманув противника, вышла из гавани; потом она появилась в виду Порту и направилась в сторону Гибралтарского пролива, вероятно намереваясь соединиться с испанским флотом и попробовать нанести удар по Минорке или Сицилии. Таким образом, следовало позаботиться об укреплении английского флота, и адмирал дал приказ немедленно отозвать все британские суда, находящиеся в бухте Неаполя.

Но Нельсон еще надеялся, что удастся задержаться в Палермо; он был по-настоящему болен от беспокойства и при одной мысли, что придется расстаться со мной хотя бы на несколько дней, плакал как дитя.

В продолжение шести дней, с 13 по 17 мая, он колебался, не зная, на что решиться, однако чувствовал, что ему подобает находиться в открытом море, а не в порту Палермо. Все корабли, призванные им, один за другим присоединялись к нему во главе со своими капитанами. Наконец 18-го, ценой невероятного усилия воли, он меня покинул, страдая сильнее, чем Антоний (с кем я часто, шутя, сравнивала его), когда он оставлял Клеопатру, чтобы жениться на Октавии. Мне кажется, что если когда-нибудь, один-единственный раз за все свои годы полные опасностей, Нельсон испытал страх смерти, то это случилось именно тогда — настолько драгоценной стала для него жизнь с тех пор, как я полюбила его.